Один мой приятель сказал, что стихи Тани Риздвенко похожи на детский утренник, с воздушными шариками и прочей праздничной атрибутикой. Я с таким ощущением не согласна, но ведь отчего-то оно должно было возникнуть. Когда я стала об этом думать, я поняла: утренник действительно имел место, но еще утром, до того. А вечером автор взялся за перо. В атмосфере еще что-то витает, вроде все утихло, но еще не стало воспоминанием.
        Но это бессознательное. Вполне сознательно приходит другое: в какой-то момент чтения ты вдруг начинаешь ощущать себя своего рода слоном в посудой лавке – сосредоточенно застывшим среди фарфоровых чашек, прозрачных трубочек, стеклянных пузырьков и ладошек, полных «зыбкого тепла», и ты уже вынужден сам (впрочем, без особого насилия над собой, а даже с неким благостным трепетом) «в ладонях жиденькую нежность,/ висящую на волоске,/ носить, лелеять и голубить,/ не выпускать ни на секунду,/ поскольку жалко упустить».
        Танины стихи не просто легки и прозрачны (это всего лишь иллюзия). Прозрачность и легкость возникает как чистая вода. Нет, не дистиллированная и не кипяченая. Ведь «при кипенье портится характер/ воды плебейской из водопровода,/ невыхоленной, с фауной и флорой –/ простой грязнули непосеребренной...» Нет, эта вода – очищенная и посеребренная. В каждом стихотворении происходит это очищение, фильтрация, высвобождение красоты из некрасоты.
        Взгляд поэта видит разное, отнюдь не только красивое. Он не проскальзывает мимо уродства. Зрение поэта «избыточно». Но нежность тоже «избыточна». Именно она позволяет поэтическому взгляду снимать с предметов «грязную коросту», «раздевать» с него стекло повседневности. И воспринимать в первозданной красоте и чистоте. И от этого сразу делается «светло, тепло и празднично в клоаке».
        В каждом тексте Тани Риздвенко осуществляется катарсис. Окружающий мир фильтруется через взгляд, «покрытый линзой нежности и влаги», через трубочки и пузырьки, через кожные поры поэтического восприятия и преподносится читателю на фарфоровом блюдечке.

«Да вытрет ноги всяк сюда входящий!»

«Желанье выдавить по капле
раба предметицы земной,
что будет сказано на камне,
воздвигнутом по-надо мной».

«Хочешь сказать: блядская жизнь,
но выйдет просто фигура речи.
Хочешь спросить: что за хуйня?
Но кто поверит тебе, такому».

«А ты не верь, все это сон.
Все это пакостное чтиво,
А жизнь – возвышенно-учтива,
в обложке черно-золотой
под теплой литерой литой»…

        Один, на мой взгляд, не очень умный поэт как-то изрек: "Когда стихи пишет мужчина, то он смотрит на Бога, женщина же смотрит на мужчину". Сказано красиво, но лживо, что ставит под сомнение закон соответствия этического и эстетического. Пишущий стихи, вне зависимости от пола, вероисповедания, политических взглядов, образования, возраста и семейного положения, смотрит на себя.
        Потому что человек, его душа, вмещает все: Бога и Сатану, ад и рай, возвышенное и низменное. Ну а лирика по определению — это Я-поэзия, передающая как человек — от печенки до души — резонирует на мир, как отзывается на бесконечную череду событий, которые могут стать значимыми лишь в интерпретации поэта. Иными словами, история 6ез искусства и, в частности, без поэзии мертва.
        Этим правилам строго следует Татьяна Риздвенко. Все события своих стихов она не то что переживает, но приватизирует, захватывает, не намереваясь ни с кем ими делиться. Каждым стихотворением экспрессивно кричит: "Это мое!". Что, впрочем, не запрещает постороннему человеку, именуемому читателем, искать в книге совпадения со своими прожитыми чувствами и настроениями. Однако такие находки будут ложными, поскольку поэзия не типизирует подобно прозе дурного тона, а вычленяет из мира неповторимое и невоспроизводимое.
        С формальной точки зрения, Татьяна Риздвенко работает в постмодернистской манере, которая для ее поколения уже именуется традицией, чуть ли не обветшавшей. Экзальтация лирической героини, которая сродни серебряному веку, в ее стихах передается барочным словоплетением с включением элементов обериутской несуразности. И все эти "а я смотрю и думаю в уме", "разнообразным всяческим глаголом", "вокруг же дома происходит день", "питать ненужный организм", "бери за это денег", "открываю древних книг", "здесь все мужские люди", если пластически интерпретировать тексты, сродни элементам модерн-данса, когда танцовщица при помощи рискованных движений вызывает в зрителе недоуменное изумление по поводу неведомых степеней свободы.
        Следуя и дальше такой интерпретации, необходимо признать, что Риздвенко встает на пуанты лишь для того, чтобы тут же резко опуститься на ступню. Не ноги не держат (с техникой у автора как раз все в порядке), а таков нынче язык искусства, язык литературы и особенно — поэзии. Он предельно демократичен, он вобрал в себя устную речь. Но и высокий стиль не предан забвению. Соединение "высокого" и "низкого", а точнее "мертвого" и "живого" в стихах Риздвенко происходит естественно. Татьяна Риздвенко опытным путем нашла, в каких пропорциях их необходимо смешивать, чтобы получилось, что называется, в жилу. Ее лирическая героиня постоянно рефлектирует, наблюдая себя как бы со стороны. И когда начинает заносить, когда возникает опасность впасть в высокопарную банальность, то одергивает себя при помощи иронии и псевдостервозности.
        То есть срабатывает чутье, интуиция, чувство меры и вкуса. И мы завороженно следим, "как смертен человек, как хрупок, // как много в нем прозрачных трубок, // в которых жидкости кипят" в интерпретации Татьяны Риздвенко, которую после прочтения книги уже невозможно ни с кем спутать. Яркая индивидуальность, однако!