Л.В.Зубова

       Современное искусство и, в частности, поэзия 60-90 гг. ХХ в. наследует от предшествующих эпох две противоположные тенденции. Одна из них направлена на познание логики мироздания, стремится к реалистическому отражению действительности, укреплению языковых норм, предполагает воспитательную функцию произведения. Другая тенденция связана с установкой на эксперимент, критическим отношением к языковой норме и отказом от дидактической функции. Она основана на том, что внимание авторов и читателей привлечено к неупорядоченности мира, парадоксу, изменчивости сущностей и свойств, алогизму и нестабильности самого языка как отражения нашего сознания.
        Ситуация в современной поэзии во многом определяется философией и эстетикой постмодернизма, которая и продолжает традиции авангарда (особенно часто соединяя поэтику футуристов и обэриутов), и отталкивается от них. Ключевой момент постмодернизма — признание того, что реальность изначально многозначна, неупорядоченна и процессуальна. Авангард первой половины ХХ в. (модернизм), отрицая традиционные ценности, устанавливал новые приоритеты, а в философии постмодернизма мир и язык вообще перестали рассматриваться как система бинарных оппозиций (реальное — нереальное, живое — неживое, свое — чужое, прошлое — настоящее, субъект — объект и т.д.). Постмодернизм стремится выразить переходные состояния действительности и сознания, а поэтика постмодернизма (в совокупности разных его направлений и авторских индивидуальных систем) становится поэтикой пограничных явлений языка и языкового конфликта.
        Это сказывается на самых разных языковых категориях и, может быть, особенно выразительно на категории рода — именно потому, что категория рода является облигаторной, а не интенциональной в русском языке: авторы заявляют о своем праве на выбор формы в тех случаях, когда грамматические правила такого выбора не только не предусматривают, но и прямо запрещают его.
        В некоторых случаях интенциональным может стать отказ от употребления тех форм, которые неизбежно содержат в себе значение грамматического рода. Об этом говорится в одном из “Крошечных эссе” Е.Шварц, названном “Сладостное ла”: “Женское глагольное окончание, воспетое Вячеславом Ивановым, долго смущало меня. Мужское гораздо нейтральнее, потому что привычнее. О другой можно спокойно писать, но о себе пришла, увидела, победила — в этом есть что-то неуловимо комическое. С трудом победила я это. Раньше, возможно, чтобы избежать этого ла, я писала обо всем, кроме себя, а потом — ни о чем, кроме себя” [Шварц 1997: 58]. Совершенно очевидно, что это таким отказом определяются многие свойства текста: и субъект речи, и объект описания, и время, в котором ведется повествование (если, например, прошедшее заменяется настоящим, это абстрагирует высказывание). От этого может зависеть даже жанр текста. Но собственно языковой импульс обычно скрыт от читателя, да и далеко не всякий автор его осознает и, тем более, так четко формулирует.
        Чаще язык предрасполагает к тому, чтобы грамматическое значение рода было актуализировано в высказывании. Рефлексия над родом в большой степени обусловлена объективными свойствами грамматики: “в области морфологических категорий род занимает периферийное положение, находится в той периферийной зоне, где можно видеть общий сегмент двух перекрещивающихся кругов — круга морфологических категорий и круга оппозиций формальных классов” [Бондарко 1976: 40].
        Главное противоречие категории рода состоит в том, что она не является ни полностью лексической, ни полностью грамматической. Лексика и грамматика нередко вступают в конфликт. С одной стороны, когда речь идет о людях, здесь представлена самая естественная — природная — бинарная оппозиция мужского и женского пола (но в грамматике есть отступления даже от этой четкой закономерности: кто вышел замуж? врач пришла). С другой стороны, язык приписывает нереальный признак пола предметам. Если же говорится о животных, птицах и других существах, ведущим признаком номинации оказывается не пол, а таксономические отношения, при этом и они отражены категорией рода непоследовательно: не маркировано то слово мужского рода (волк), то женского (лиса). Кроме того, оппозиция, изначально основанная на различении двух полов, не бинарна в языке: есть слова среднего рода, которые могут называть и живых существ (дитя, животное, насекомое).
        В результате сама эта лексико-грамматическая категория оказывается частично мотивированной, частично абсурдной. И, как будто имея в виду не только поэтические аллегории классиков, но и предвидя активность будущих (современных нам) авторских экспериментов над языком, А.А. Потебня писал: “О том, имеет ли род смысл, можно судить лишь по тем случаям, где мысли дана возможность на нем сосредоточиться, т.е. по произведениям поэтическим” [Потебня 1968: 483].
        Как показывают специальные исследования о поэтике грамматического рода [Гин 1992, 1997], эта категория регулярно подвергается эстетическому преобразованию и переосмыслению. Я.И.Гин проанализировал глубокую связь грамматического рода с художественными тропами, прежде всего с олицетворением и метафорой. Действительно, приписывание рода предметам, стихиям, свойствам, действиям — всем реалиям, способным к обозначению существительными — даже и вне художественного текста представляет собой готовую метафору.
        На условность грамматического рода накладывается нерегулярность проявления всех свойств, присущих этой категории, что особенно заметно обнаруживается в поэзии постмодернизма.
        Рассмотрим некоторые факты отступлений от нормы при обозначении рода в стихах последних лет. Языковой эксперимент чаще всего осуществляется в остро иронических и нередко эпатирующих текстах. Попробуем не поддаться на провокации авторов и посмотрим, как в их произведениях представлены логика, парадоксы и возможности языка.
        Многие современные поэты проявляют особое внимание к различным языковым аномалиям и пытаются их осмыслить. Рефлексию над грамматическим родом, которая становится темой стихотворения, можно видеть в таком, например, тексте:

        В исходной системе склонения имелась общая модель изменения для таких слов мужского рода как путь, гость и слов женского рода типа нить, весть. В современном 3-м склонении остались существительные женского рода и единственное из слов мужского — путь. Некоторые слова, например, печать изменили мужской род на женский. Подобное изменение свойственно и слову путь в диалектах, просторечии (см.: [Обнорский 1927: 4]). Оно часто употребляется как слово женского рода и в профессиональном языке железнодорожников, что было услышано Д.Бобышевым: ясно, что автору хочется оценить удививший его языковой факт, но оценка остается неясной. С одной стороны, исказился честный лик грамматик / и вся скривилась правильная путь; и ту же путь не пустим к букварю, а с другой стороны, храмовая суть видится автору именно в полумычаниях громадных, / где исказился честный лик грамматик. Рефлексия над словом ведет В черновики времен, то есть в историю языка и побуждает познавать механизмы его развития.
        В разных текстах встречается немало примеров перемены грамматического рода, о которых речь пойдет ниже, здесь же обратим внимание на подчеркивание поэтом немотивированности грамматического рода при назывании живых существ:

        Перераспределение аффиксов демонстрирует возможную независимость рода существительных от их значений, выраженных производящей основой (а слово петух обозначает пол птицы лексически). Мотивация сдвигов в словах кукушка и петух находится за пределами родо-половых соответствий. В источнике цитаты — басне Крылова — Кукушка и Петух хвалят друг друга — у каждого из персонажей одна и та же функция. Войдя в язык, само словосочетание кукушка и петух стало указывать на одинаковую роль и взаимозависимость поведения двух участников ситуации. В тексте А.Левина их неразличимость мотивирована и фразеологической объединенностью слов, и плохой слышимостью звуков из репродуктора. Общий смысл контекста — недиференцированность элементов сообщения и, следовательно, грамматических, в частности, родовых значений существительных.
        Для дальнейшего анализа экспериментов с грамматическим родом, наблюдаемых в современной поэзии, разделим материал на две группы: согласовательные аномалии и словообразовательные аномалии. Формой согласуемых слов (прилагательными, местоимениями, причастиями, глаголами в прошедшем времени) обусловлена принадлежность существительных к синтагматическим родовым классам, а словообразованием (деривационной функцией флексий, определяющих тип склонения существительных) — к парадигматическим родовым классам. Синтагматический род не всегда совпадает с парадигматическим [Копелиович 1971: 17-19; 1989: 4]. “Истории славянского рода в одинаковой мере принадлежат как процесс сближения (генезис рода), так и процесс расхождения (развитие рода) синтагматики и парадигматики” [Копелиович 1989: 4].
        Согласовательные и словообразовательные аномалии, связанные с родом существительных в художественных текстах, выявляют противоречия системы, несовершенство нормы. Они тоже приводят либо к оказиональному сближению, либо к окказиональному расхождению синтагматики с парадигматикой, а это указывает, во-первых, на возможность различных оснований для мотивации рода, во-вторых, на возможность различных направлений в развитии этой категории. При этом во многих текстах образуются сложные комплексы новых смыслов, которые и попытаемся показать.

        СОГЛАСОВАТЕЛЬНЫЕ АНОМАЛИИ. Когда возникает конфликт между системой, нормой и внеязыковой действительностью, говорящий или пишущий часто вынужден жертвовать либо правильностью формы, либо точностью смысла. Скажем сразу, что аграмматизм в сочетаниях существительных с родоизменяемыми частями речи обычно основан на приоритете смысла, то есть многие авторы предпочитают семантическое согласование грамматическому. Проанализируем несколько таких ситуаций.
        1. Противоречие между грамматическим родом референта и полом денотата. В современной поэзии можно видеть выявление и обострение конфликта, вызванного несовпадением грамматического и семантического рода.
        В русском языке есть немало одушевленных существительных, у которых грамматический род выражен, а семантический не маркирован: человек, птица и т.п. Такие слова часто оказываются объектом грамматической рефлексии и языковой игры в современной поэзии. Рассмотрим контексты со словами человек, люди, homo. Существительное человек лингвисты обычно приводят как выразительный пример неполного соответствия рода и пола: “в категории мужского рода ярче выражена идея лица, чем идея пола (ср. человек и отсутствие формы человечица)” [Виноградов 1972: 57].
        Слово человек получает адъективные распространители:

        Встречается и реакция на не различение рода во множественном числе с компенсацией грамматической недостаточности. Потребность в компенсации возникает потому, что “различие между родами как согласовательными классами во множественном числе исчезает, но семантическое различие между словами, входящими в разряды со значением отношения к полу, сохраняется” [Бондарко 1976: 195]:

       Последний контекст актуализирует и расхождение грамматического рода комиссар слова с полом женщины-комиссара.
       Потребность родовой корреляции у слова человек побуждает слышать слово женского рода в потоке речи, если для этого появляются фонетические основания. Так, например, А.Левиным переосмысливается двухкорневое прилагательное человекообразное ® человека образная и полученное слово человека закрепляется включением в парадигму слов женского рода:

       У того же автора есть стихи с многоуровневой игрой слов, основным объектом которой стал термин Homo sapiens:

       Преобразование грамматического рода от невыраженного до общего здесь начинается c языковой игры: вторая часть термина интерпретируется как образование от глагола сцапать, а первая — как часть двухкорневого слова типа волкодав, зверолов, китобой. Хомо-сцапиенс — фантастическое существо, охотящееся на “хому”. Латинский термин Homo, адаптируясь к русской фонетике и грамматике, получает окончание -а и становится сначала словом мужского рода: и какого-либо хому. Затем слово употреблено во множественном числе, не различающем пол, затем как гипероним мужского рода, обозначающий живое существо независимо от пола (Но известно всем, что хома — зверь стеснительный и скромный). После этого, вместе с прилагательным женского рода, появляется семантический показатель пола: хома женская, большая, а далее грамматическое согласование освобождается от семантической поддержки: хому толстую хватает.
       Пример указывает на затрудненность интерпретации иноязычного (хотя и хорошо известного) слова с конечным -о как существительного мужского или общего рода, на нежелательность обозначения живого существа словом среднего рода, на возможность чисто синтаксической корреляции слов по роду, на потребность языка в словах общего рода и, наконец, на механизм развития семантических и грамматических показателей рода.
       Любопытно, что дополнительное указание на пол — популярный прием языковой игры в художественных текстах. К приведенным ранее примерам можно добавить два нарочито парадоксальных употребления семантического уточнителя: Иван Федорович — отец нескольких дочерей женского пола, художник, уважаемый в Ричмонд Хилле за вежливость и опрятность (Черновик); Три женщины, три дара, три поэта, / три женских брата, Ваши имена / так музыкальны — слышу: Альфа, Бетта, / а в третьем море, пролитое в март (Антонова). Первый пример, пародируя канцелярский стиль, демонстрирует абсурдную избыточность выражения резкой семантической тавтологией, второй, напротив, вносит дисгармонию смысла между членами словосочетания неожиданным оксюмороном. В современной русской культуре принято называть женщин, пишущих стихи, словом поэт. Коррелят женского рода поэтесса считается стилистически маркированным, оценочным и обидным (См. об отношении А.Ахматовой, М.Цветаевой, Б.Ахмадулиной, о которых идет речь в стихотворении Антоновой, к слову поэтесса: [Ионова 1988: 58-59]). Логика грамматического рода приводит к тому, что метафорические *сестры превращаются в еще более метафорических братьев. Очевидно, предполагается, что понятие “брат” тоже более достойно, чем понятие “сестра”.
       Появление семантических уточнителей-определений мужской, женский побуждает задуматься и над тем, что в некоторых случаях коннотации, присущие родовым коррелятам, ослабляют саму коррелятивность. Покажем это на таком примере:

       В данном случае, видимо, важно, что сравнение *словно два кота имело бы неподходящие для текста намеки на блудливость, соперничество. Сравнение персонажей с кошками, а не с котами, акцентирует внимание на том, что отец и сын сыты, довольны и пребывают в созерцательном спокойствии. Любопытно, что, устраняя один маркер пола (*кот), автор тут же вносит другой, гораздо более заметный (мужские), хотя само сравнение этого, казалось бы, не требует: нормативным было бы *как две кошки. Возможно, дело в том, что у слова кошки тоже есть лишние для текста коннотации: грациозность, мягкость, ласковость. Оксюморон мужские кошки может быть связан и с переживанием того, что мужчина выполняет женскую работу, поэтому он и оправдывается: В этом ничего обидного, поэтому и называет сына единоутробным. Так как единоутробными называются братья и сестры, рожденные одной матерью от разных отцов, в тексте можно видеть смысл 'сын как брат'. Но, кроме того, у Пригова акцентируется деэтимологизация слова: единоутробный здесь 'тот, кто съел то же самое'). Кроме того, Пригову, поэтика которого строится преимущественно на объединении примитива и абсурда (см. о поэтике концептуализма: [Эпштейн 1988: 150-151]), здесь понадобился и алогизм сочетания мужские кошки (ср. строчки: Сына единоутробного; Чтобы жизнь внизу текла).
       Конфликт между грамматическим и семантическим родом достигает значительного напряжения при необходимости согласования слов, обозначающих профессии женщин, с прилагательными и глаголами. Ситуации типа врач вошла, врач сказала, молодая врач неизбежно должны быть выражены либо аграмматически, либо асемантически. В обиходной нормативной речи мы пытаемся уклониться от решения проблемы, модифицируя способы выражения (врач Петрова сказала; вошла женщина-врач — см. об этом: [Пешковский 1938: 193]), а иногда и жертвуя стилем (врачиха).
       Чтобы привлечь внимание к затрудненности грамматического или смыслового предпочтения, достаточно, например, создать нестандартный контекст: мы уже привыкли аграмматически употреблять глагол женского рода при словах, называющих профессии, и в следующем тексте глагол (настоящего времени, для которого род существительного безразличен) дан в форме согласуемого причастия:

       Обратим внимание на то, что нормативно причастие, как и прилагательное, должно было бы стоять в мужском роде (ср. здесь же другие прилагательные — молодой, старший). Причастия сами по себе — пограничное и противоречивое в языке явление: они имеют глагольную основу, выражающую смысловой предикат и адъективную флексию, соответствующую атрибутивной синтаксической функции. В данном случае автор поступает с причастием так, как можно было бы поступить скорее с глаголом, чем с прилагательным. Конфликт обостряется еще и потому, что более приемлемое с точки зрения нормы сочетание *едущий к мужу было бы совсем нелепым по смыслу. Смысл предпочтен форме, и автор как будто стремится сохранить категорию рода как категорию отражательного типа (см.: [Бондарко 1976: 47]) — именно в ситуации, когда это свойство игнорируется нормой.
       В том случае, когда в повествовании о женщине вопреки нормативным установкам предпочтен женский род атрибута-предиката, можно говорить о том, что вся эта картина, изображенная в тексте, вскрывает ненормальный (с позиций традиционного представления о социальной роли женщины) порядок вещей, неправильное мироустройство: языковой конфликт отражает социальную аномалию. Вместе с тем, глубина социального конфликта манифестирована и словами товарища Галеркиной “Я люблю себя в работе!..”, и окказионализмом помбурши в сочетании помбуры и помбурши.
       Недостаточность языковых средств для различения пола проявляется и в том, что грамматическая норма требует сочетаний местоимения кто с глаголами прошедшего времени только в форме мужского рода. Обычно это не создает речевой неловкости, так как местоимение кто соответствует обобщенному, а часто и неизвестному денотату: Кто вошел? Бабушка. Кто съел цветы? Корова. Но иногда значение глагола исключает субъекты мужского пола из совокупности мыслимых денотатов, и тогда неизбежны абсурдные сочетания: кто вышел замуж? кто родил двойню? что сказать о тех, кто родился девочкой? Это положение не остается без внимания в поэзии, и в тексте создается прецедент предпочтения смысла в ущерб норме:

       В данном случае слово является единственным, а следовательно, и необходимым показателем рода, адекватно описывающим ситуацию: ее участники опасаются не всякого человека, а именно женщины, которая помешала бы выпить. Неуклюжесть фразы иконически соответствует осознаваемой ими неловкости собственного поведения и неловкости опасений, а также тому дискомфорту, который женщина может внести в их компанию. Кроме того, женщина вообще чужда армейскому быту, и привыкшие к нему персонажи как будто разучились говорить о ее появлении грамматически правильно, но при этом их внимание именно на женщине сосредоточено. Все это и приводит к тому, что форма глагола женского рода вытесняет нормативную форму мужского.

       2. Конфликт межу средним родом и одушевленностью. Языковые игры поэтов с существительными среднего рода основаны преимущественно на том, что для среднего рода практически исключено значение лица (кроме слова дитя, или слов типа Чудище в олицетворениях) и ограничено значение одушевленности. А.М. Пешковский обратил внимание на то, что у Гоголя название персонажа значительное лицо всегда сочетается с глаголами в мужском роде: сказал, не заметил, чуть не умер, но с прилагательными в среднем: одно, бедное [Пешковский 1938: 193]. Такие слова как трепло, барахло, бревно, солнышко при метафорическом именовании лица обычно не бывают подлежащими и поэтому не могут координироваться со сказуемым в среднем роде, хотя определения с ними согласуются именно в форме среднего рода: он (она) известное трепло.
       Слова животное, насекомое, земноводное, млекопитающее и подобные диктуют форму среднего рода прилагательным и глаголам, но обычно такие существительные являются терминами-гиперонимами, а это по стилистическим причинам значительно ограничивает их речевую сочетаемость с родоизменяемыми словами, особенно с глаголами прошедшего времени. Из анафорических средств замены одушевленных существительных среднего рода категорически исключено местоимение 1-го лица. Но это ограничение смысловое, а не грамматическое, так как само местоимение я рода не обозначает и сочетается как с мужским, так и с женским родом прилагательных и глаголов. Запрет на сочетание глаголов среднего рода с местоимением я преодолевается в поэзии, например, в стихотворении А.Левина "Ответ насекомого В.Строчкову":

       Пожалуй, именно эта грамматическая аномалия, вполне исчерпывающе мотивированная говорением от имени обиженного насекомого (изображенного в стихах В.Строчкова) , больше всего побуждает читателя сочувствовать персонажу. В нашем сознании "со средним родом сочетается самое отвлеченное представление о категории не-лица (ср.: существо, божество) <...> Средний род выступает как отвлеченная форма обезличенной предметности" [Виноградов 1972: 75]. При обычном олицетворении насекомое было бы названо гипонимом: кузнечик, таракан, гусеница и т.д. Следовательно, эксперимент с родом в этом тексте Левина — это и эксперимент с категориями лица, одушевленности, абстрактного и конкретного, субъекта и объекта. Поясним последнюю оппозицию: именно потому, что персонаж говорит о себе в среднем роде, он как бы осознает себя неиндивидуализированным объектом, то есть видит себя глазами обидчика. Местоимение я этому противоречит, и весь монолог насекомого — это требование признать в объекте субъект. По существу, вся основная коллизия текста сосредоточена в сочетании местоимения я с глагольными формами среднего рода.
       Характерно, что само слово насекомое уже этимологически содержит в себе значение объекта: по происхождению это страдательное причастие от глагола насекать. Левин его предельно усугубляет: я лежу, как рассекомое.
       Когда другой автор, М.Сапего пишет о себе то в третьем, то в первом лице (стихотворение "Просебятина"), играет своей фамилией, представляя ее существительным среднего рода, он изучает и оценивает себя, осознавая себя в языке. В его тексте, как и у Левина, субъект чувствует себя объектом:

       Обратим внимание на первую строку ветром гнимое дугою. Аномальное страдательное причастие гнимое имеет два значения: 'гонимое (ветром)' и 'сгибаемое (дугою)'. Окказиональность пассива, имитирующая грамматическую ошибку, двойное лексическое значение формы, которой как бы вообще нет в языке, с самого начала дают громкий сигнал к тому, как будет разворачиваться текст. Субъект увидит себя объектом, ему предстоит преодолевать сознание своей обезличенности, пройдя через ироническое самоуничижение и клоунаду. Заметим, что слово эго получило в русском языке грамматическое значение среднего рода. Смешение субъекта с объектом — одна из главных тем экзистенциальной философии, отраженной искусством ХХ в., а ирония, как было и будет видно по многим другим примерам — константа, элемент "обязательной программы" в текстах, экспериментирующих с языком.
       У того же автора существительным среднего рода становится и звательная форма, представляющая собой в современном языке внесистемный реликт: ушло. настало дней других. / с небес сумняшеся ничтоже / на крыши сирых чад своих / пустой водой мочилось боже (Сапего).
       Тексты, в которых языковой конфликт между средним родом и категорией одушевленности (а тем более категорией лица), решается в пользу формального, а не смыслового согласования, напоминают об изменениях в языке. В древности было продуктивным суффиксальное образование экспрессивов и деминутивов среднего рода со значением лица (независимо от пола): бабище, дедко, мужичонко, купчишко, дочеришко, объедало и т.п. Они требовали и соответствующего согласования, что зафиксировано в фольклоре и памятниках письменности: сильннёё могучёё Иванищо, коровишшо дворовое [Обнорский 1927: 29]; купчишко пришло, свое дочеришко [Марков 1974: 14]. Словами среднего рода были и названия детенышей: не только , но и котя, жеребя, порося и мн. др. Следовательно, средний род еще не был отделен от категорий одушевлености и лица. Таким образом, тексты А.Левина и М.Сапего в некоторой степени воспроизводят прошлое языковое состояние, и ненормативный средний род глагола в их стихах можно понимать как архаизм.

       3. Противоречие между грамматическим родом и основным словообразовательным типом склонения. Слова общего рода. Склонение слов типа жена системно не упорядочено. В него входит немало слов не только женского, но и мужского рода. У некоторых из них род имеет и лексическое выражение (папа, дедушка, дядя). В этом случае семантика и грамматика (согласование с родоизменяемыми частями речи) не соответствуют основному словообразовательному типу склонения. Другие существительные (типа обезьяна, собака), будучи словами женского рода, употребляются безотносительно к полу денотата. Кроме того, в склонении на -а имеются слова общего рода: непоседа, почемучка, пьяница.
       Неупорядоченность родовой принадлежности существительных склонения на -а способствует тому, что некоторые из них могут быть грамматически переосмыслены и перемещены из одной группы в другую. В художественных текстах наблюдается некоторая тенденция к расширению подгрупп мужского и общего рода в пределах склонения на -а.
       Слова общего рода приспособлены к охвату всех одушевленных существительных на -а согласовательной родовой корреляцией, но, тем не менее, представлены в языке ограниченным количеством примеров — вероятно, потому, что они асистемны: род существительного — классификационная категория, а слова типа непоседа не могут быть дифференцированы по роду вне контекста. Кроме того, они обозначают людей, и неопределенность пола при номинации может приводить к некоторым информационным потерям. Поэты испытывают возможности слов общего рода, расширяя словарный состав этой группы:

       В первом тексте словом общего рода стремится стать слово старшина. Его согласование с прилагательным в женском роде (синтагматическое предпочтение при установлении рода) мотивировано сравнением, субъект которого — жена.
       Автор иронизирует над армейским штампом: старшина — мать родная (старшина — мать родна). При этом грамматическая метафора изображает мужчину как женщину, а лексическая — женщину как мужчину Вместе с тем, когда речь идет о жене, слово старшина может читаться и ближе к этимологии: 'старшая по положению (зд. — в семье)'. Взаимодействуя с терминологическим обозначением армейской должности, такое словоупотребление приводит к значению 'та, которая командует'. Текст наполнен языковой игрой и создает атмосферу домашних шуток.
       Слова собака, кошка, рыбка показывают, что к общему роду могли бы принадлежать не только названия людей, но и любых других живых существ. Допустим, нормативными средствами языка невозможно обозначить биологический пол рыбки, затруднительно употребить слово кобель без стилистических коннотаций, но слову кот ничто, казалось бы, не препятствовало появиться в тексте. Следовательно, автор усложняет свою задачу, демонстративно игнорируя очевидную корреляцию кот — кошка. Но и эффект от такого языкового сдвига значительнее. Дополнительную мотивацию перемены грамматического рода у слов собака и кошка (при сохранении деклинационной флексии) можно видеть в особой свободе языковой игры при общении с домашними животными и в интимизации рассказов о них.
       Но согласование слов собака, кошка, рыбка с местоимениями и прилагательными в мужском роде может быть вызвано не только желанием авторов указать пол конкретных животных (тогда это существительные общего рода), но и общеязыковой немаркированностью пола у этих слов (тогда они отнесены к грамматическому мужскому роду). Логика перемены рода может быть такова: если слова собака, кошка, рыбка не обозначают реального пола, значит, язык позволяет употреблять их и в мужском роде, а поскольку норма ограничивает проявление языковых возможностей, ею можно пренебречь.
       В тексте А.Левина видно, что слово рыбка сначала употреблено скорее как слово общего рода, а затем — скорее как обобщенного мужского. В первой строке родовая конверсия мотивирована каламбуром, производящим мужское имя: барабулька ® Боря Булька. Но далее следует новый шаг: в сочетании каждый рыбка грамматический род освобождается от каламбурной интерпретации и соотносится не только с мужскими особями рыбок.
       Существительными мужского рода на -а могут быть названы народы, и этот факт становится основанием для возможной метафоры: собака, кошка, рыбка — как, инка, чукча. То есть собака, кошка, рыбка представлены как некий "народец", названием которого может быть обозначена и отдельная особь. В текстах В.Лёна и А.Левина представлено несколько ступеней антропоморфизации: вслед за присвоением имен собственных (Боря Булька, Мартышкин), которые трактуют персонажей как людей, сами слова собака и кошка получают возможность быть понятыми как название "народца". Обратим внимание на то, что, как настаивает автор, Мартышкин — не кличка и даже не имя собаки и кошки, а фамилия.
       Тексты с этими словами все же оставляют нерешенной и, вероятно, нерешаемой проблему: обозначен ли нарушенным согласованием мужской пол существ или, напротив, обострена немаркированность пола. Таким образом, неупорядоченность системы становится фактом авторской, а, следовательно, и читательской рефлексии над особенностями грамматического рода в русском языке.